// Уильям Батлер Йейтс “Кельтские сумерки”. Санкт-Петербург: ИНАПРЕСС, 1998. Пер. Вадима Михайлина
 |
Уильям Батлер Йейтс | Цветы зла | Купить книги: интернет-магазин / ISBN 5-87135-056-9 |
Ханрахан, который никогда и нигде подолгу не задерживался, забрел опять в окрестности Слив Ахтта и, кочуя от одной прилепившейся к подножию горы деревушки к другой такой же — Иллетон, Скэлп, Баллили, оставался ночевать сегодня здесь, завтра там; и всюду ему были рады, из-за того что так много всякого он помнил про старые времена, и за песни, и потому что он был человек ученый. В маленьком кожаном кисете под курткой были у него с собой несколько серебряных монет и немного меди, но нужды в деньгах он обычно не испытывал, поскольку и нужно-то ему было всего ничего, а из деревенских никому бы и в голову не пришло взять с него хоть пенни за стол и за ночлег. Рука его отяжелела на крепкой терновой палке, на которую он давно уже привык опираться на ходу, щеки высохли и ввалились; но до тех пор, пока каждый божий день была ему еда — картошка, и молоко, и кусок ячменной лепешки, он вроде как ни в чем и не нуждался; а уж в таком-то диком и заболоченном месте, как окрестности Ахтга, кружка само- гона, горьковатого на вкус и с отдушкой торфяного дыма, никогда заковыкой не была.
Ханрахан бродил по лесу Кинадайф, по самой чаще, а то просиживал часами в камышах на берегу озера Белшрах, слушая, как журчат бегущие с горы ручейки, или следил за игрою теней в коричневой воде болотных окон; и сидел он так тихо, что даже олени, выходившие ближе к вечеру из вереска попастись на мягкой луговой траве и на огороженных каменными стенами полях, его не замечали.
-148-
Шли дни, и мало-помалу он словно бы перешел под власть иного мира, невидимого и туманного, в котором и краски были другие, как будто сверх тех, что есть в мире этом, и тишина такая, какой здесь не бывает. По временам он слышал, как движется по лесу и уходит в лес же некая музыка, но только стоило мелодии умолкнуть, и он тут же ее забывал; а однажды в полуденной глубокой тишине он услышал звук, похожий на звон и лязг великого множества мечей, и звук этот длился без перерыва очень долго. А уже на самой грани ночи, когда всходила луна, озеро преображалось вдруг в огромные наклонные ворота из серебра, в оправе из дорогих камней; и сперва там было тихо, а потом ему слышались, едва-едва, будто бы очень издалека, причитания, и плач, и испуганный какой-то смех, заглушаемый порывом ветра, и сонмище бледных призрачных рук витало над водой и манило его к себе.
Однажды вечером, в пору сбора урожая, он сидел у воды и думал о всем том великом множестве тайн, которые хранит это озеро, и эти горы тоже, и внезапно с южной стороны до него донесся будто бы чей-то крик, и этот крик сперва был очень тихим, но постепенно становился все отчетливей и громче, и вместе с ним длиннее станови- лись тени от камыша, и совсем немного времени спустя он смог уже разобрать слова: «Я прекрасна, я прекрасна. И птицы небесные, и мотыльки в траве, и мухи над водой — все смотрят на меня, потому что никогда они не видели такой, как я, красивой. Я молодая, я молодая: гляньте, горы, на меня; гляньте, леса дремучие; ведь тело-то мое сиять останется как чистая вода, а вы иссохнете, вы сгинете, а я останусь. И вы, племя людское, и племя звериное, и рыбье племя, и племя крылатое, с вас каплет, и оплываете вы, как догоревшая свеча. А я смеюсь над вами, потому что молодость моя со мной». Время от времени голос срывался и затихал, как будто от усталости, но потом появлялся снова, и всякий раз слова были одни и те же: «Я прекрасна, я прекрасна…»
Наконец кусты у самой кромки озера зашевелились, из них на прогалину с большим трудом выбралась старуха, древняя как смерть, и медленно, на каждом шагу запинаясь, прошла у Ханрахана за спиной. Лицо у нее было цветом что старая зола, и такое уж сморщенное, что и представить трудно, редкие седые волосы висели клочьями, а одета она была как будто в одну сплошную прореху,
-149-
сквозь которую видна была ее темная, задубевшая от старости и от непогоды кожа. Она прошла мимо него, уставясь в одну точку широко раскрьггыми глазами; голову она держала высоко, а руки, как плети, висели неподвижно вдоль тела; она прошла и побрела куда- то к западу, в тень горы.
Что-то похожее на страх шевельнулось в душе Ханрахана, как только он ее увидел и узнал в ней некую Винни Бири с Перекрестка, побирушку, которая ходила из деревни в деревню, и все с одной и той же песней; а еще он слышал, что когда-то она слыла мудрейшей из мудрых, и со всей округи женщины шли к ней, чтобы спросил совета, а голос у нее был такой, что люди издалека, бывало, приезжали, чтобы послушать, как она поет на свадьбе или на похоронах; и что однажды вечером, много лет тому назад, под самый Самайн она уснула на горе, на краю рата, и видела во сне слуг королевы Ахтга, и вот они-то, Другие, великие сиды, и похитили у ней разум.
Она скрылась в зарослях на склоне горы, и речитатив ее «Я прекрасна, я прекрасна» слышался теперь откуда-то сверху, как будто с самого что ни на есть со звездного неба.
Налетел, зашуршал камышами холодный ветер, Ханрахан передернулся дрожью и встал, чтобы пойти и поискать поблизости какой- нибудь приличный дом, где в очаге успели бы уже развести добрый и жаркий огонь. Но вместо того чтобы идти, как обычно, под гору, он пошел зачем-то вверх, по едва заметной выбитой в траве ложбине- то ли дороге, то ли руслу пересохшего ручья. Шел он в ту же самую сторону, что и Винни, и вспомнил в конце концов, что ложбина эта вела прямо к маленькой полуразвалившейся лачужке, где Винни останавливалась на ночь, когда она вообще останавливалась на ночь. Он шел вверх по склону, медленно переставляя ноги, так, словно нес на спине тяжелую поклажу, и в конце концов увидел по левую руку огонек; он подумал, что это, верно, и есть лачуга старой Винни Бири, и свернул налево, чтобы срезать к ней дорогу.
Небо затянулось тучами, не видно было ни зги, и не успел Ханрахан сделать нескольких шагов, как оступился и упал в дренажную канаву; выбраться-то он, конечно, выбрался, цепляясь за вересковые тугие корни, но ударился жестоко, и больше всего ему хотелось теперь не идти никуда, а лечь прямо здесь, у канавы, и отлежаться.
-150-
Куражу, у него, однако, всегда было через край, и он, пусть черт силу, пусть вымучивая каждый шаг, добрел-таки до хижины Винни Бири, у которой даже и окна-то не было, а свет падал прямо через раскрытую настежь дверь. Он хотел было войти и передохнуть с дороги, но, подойдя к двери, не увидел внутри никакой Винни Бири, а увидел он четырех старух, седых и страшных, которые играли в карты, и Винни меж ними не было.
Ханрахан сел тогда на кучу торфа возле двери, потому что устал он до самого мозга костей, и сами эти кости болели все до одной, и потому он был не в настроении сейчас ни балагурить, ни играть, скажем, в карты. Он слышал, как женщины говорили между собой и всякий раз называли пришедшие к ним на игру масти. А потом ему стало казался, что говорят они все те же самые слова, что и тот странный старик в амбаре, много лет назад: «Пики и Бубны, Смелость и Власть; Трефы и Червы, Знанье и Радость». И он стал повторять эти слова про себя, раз за разом; и сон то был или явь, но боль в плече не отпускала.
Немного времени спустя старухи в лачуге стали ссориться между собой, и каждая твердила, что другие играют нечисто, и голоса их становились все громче и громче, покуда весь воздух и внутри, и снаружи, и даже над крышей дома не стал полон их криков и проклятий; и тогда Ханрахан, который сам уже не знал, бодрствует он или бредит, сказал: «Так ссорятся обычно над телом умирающего доброжелатели его и недруги. Хотел бы я знать, — сказал он еще,— кто это тут, в этакой глуши, сподобился вдруг помереть».
Наверное, он все ж таки уснул, и проспал довольно долго, потому что когда он открыл глаза, то увидел прямо перед собой древнее сморщенное лицо старой Винни с Перекрестка. Она глядела пристально, так, словно хотела удостоверил ся, что он живой и не помер; а потом она отерла у него с лица мокрой тряпкой присохшую за ночь кровь, перетащила его чуть не волоком в дом и уложила на кучу тряпья, которая служила ей ложем. Она дала ему пару картофелин из стоявшего на огне котелка и, что было много лучше всякой еды, кружку свежей родниковой воды. Ханрахан то и дело проваливался в сон, а потом просыпался и слышал, как Винни ходит по дому и поет себе под нос, и снова засыпал; и так прошла ночь.
-151-
Когда небо начало светлеть и занялась заря, он нащупал на поясе свой кисет с деньгами и протянул все, что там было, ей; она взяла одну серебряную монету и одну медную, но тут же и выронила их, словно деньги ничего для нее не значили; может, потому, что к деньгам она просто не привыкла и клянчила обыкновенно еду да старое тряпье; а может, потому, что наступающее утро преисполнило ее великой гордостью и верой в собственную юность и красоту. Она вышла, принесла две-три охапки свежесрезанного вереска, навалила их на Ханрахана сверху, сказала что-то смутное насчет утренних осенних холодов, и, пока она все это делала, он разглядывал морщины на ее лице, и спутанные, изжелта-седые волосы, и черные зубы во рту, которых осталось-то у нее через два на третий. Укрывши его как следует вереском, она вышла вон, и Ханрахан услышал, как она выкрикивает, спускаясь вниз по склону, обыкновенное свое «Я прекрасна, я прекрасна», и голос ее становился все тише, покуда вовсе не утих вдали.
Ханрахан пролежал так весь день, слабый как младенец, чувствуя только боль во всем теле; а когда завечерело, он снова услышал, как голос Винни Бири поднимается вверх по склону горы; она пришла, сварила несколько картофелин и разделила их с ним поровну, совсем как вчера.
День уходил за днем, и Ханрахану все тяжелее становилось удерживать гнетущую ношу собственного тела. Но чем слабее он делался, тем отчетливей ощущал присутствие в комнате иных существ, куда как более могущественных, чем он, и чувствовал, что с каждым днем их становится все больше; а еще ему казалось, что вся сила мира сосредоточена в невидимых этих существах, и стоит им только захотеть, и одним движением руки они проломят огненную стену боли, которую этот мир воздвиг вокруг него, и заберут его в свой, добрый, мир.
Иногда он слышал даже голоса — то сверху, со стропил, то из очага, из самого пламени; а то весь дом переполнялся вдруг музыкой, и музыка текла, сочилась сквозь стены, неудержимая, как ветер. А потом пришла такая слабость, что даже и боли не осталось больше места, и вокруг него воцарилась великая тишина, как будто на самой середине озера, и сквозь нее, как слабый свет далекого костра в ночи, слышны были счастливые и звонкие голоса, уже без перерыва.
-152-
Однажды утром Ханрахан услышал за порогом музыку, и к вечеру эта музыка стала настолько громкой, что заглушила не только далекие, полные радости и смеха голоса, но даже и обычный речитатив Винни Бири, поднимавшейся на закате вверх по склону. Где-то ближе к полуночи в один-единственный миг стены хижины как будто растаяли, и ложе его оказалось окруженным со всех сторон туманным светом, неярким, лившимся легко и ровно из ниоткуда и отовсюду сразу, так далеко, как только мог видеть глаз; а когда глаза его привыкли к этому свету, он увидел, что повсюду вокруг снуют огромные, неясных очертаний фигуры. Музыка приблизилась и стала вдруг слышна совершенно отчетливо; и тут Ханрахан понял, что это не музыка, а все тот же самый лязг великого множества мечей. «Я уже помер, — сказал он, — и теперь я в самом сердце великой Музыки Сфер. О, Серафимы с Херувимами, примите душу мою!»
Как только он произнес эти слова, вся ближняя к нему часть света озарилась искрами света еще более яркого, и он увидел, что все это острия мечей, направленных ему прямо в сердце; а потом внезапная вспышка пламени, горящего, как божия любовь или как гнев божий, стерла весь свет, как не было его, и исчезла, и он остался во тьме.
Поначалу он вовсе ничего не видел, потому что темно было так, словно он очутился вдруг темной ночью в самой середине черной болотной топи, но потом опять вдруг вспыхнул огонек, как будто бросили на торф зажженный соломенный жгут. И, пока он приглядывался к свету, перед ним возник закопченньй котелок на крючке, над очагом, и плоский серый камень, на котором Винни пекла иногда ячменные лепешки, и большой ржавый нож, которым она резала вереск, и длинная терновая палка, которую сам он в этот дом принес. И как только Ханрахан увидел эти четыре вещи, ему вдруг вспомнилось что-то невероятно важное, о чем он должен был бы помнить, да вот забыл. Он сел на ложе своем и сказал голосом громким и ясным: «Котел, Камень, Меч, Копье. Что они значат? Чьи они? На этот раз я задал свой вопрос».
И тут же упал навзничь, потерявши последние силы, а с ними и дыхание свое.
Винни Бири, которая возилась у очага, подошла к нему, глядя пристально, не отрываясь; и тихие радостные голоса снова принялись гомонить в отдалении, и дымчатый серый свет огромною волной захлестнул
-153-
вдруг хижину под самую крышу; и Ханрахан так и не понял, из какого такого потаенного царства пришла эта волна. Он увидел над собой сморщенное лицо Винни Бири и сморщенные старческие руки, серые, как размятые в руках комья сухой земли, и из последних сил отодвинулся ат нее подальше к стене. А потом из заскорузлых от грязи лох- мотьев к нему протянулись вдруг совершенно другие руки, белые и легкие, как пена на реке, и обняли его, и голос, который слышен был ему отчетливо и ясно, но пришел будто бы из немыслимого далека, прошептал:
— Ты не станешь больше искать меня в объятиях женщин.
— Кто ты такая? — спросил Ханрахан.
— Я из живущих долго, из Голосов, не знающих усталости, и с ними вместе прихожу я к тем, кто сломлен, кто умирает и кто лишится вдруг рассудка; я пришла за тобой, и теперь ты будешь мой до той поры, пока мир не догорит как свечка. Посмотри-ка вверх,— сказала она, — вот уже зажгли жгуты для нашей свадьбы.
И он увидел, что дом заполнен весь сонмищем призрачных белых рук, и каждая держала вроде как соломенный зажженный будто бы и впрямь для свадьбы жгут, а у некоторых были толстые белые свечи, как по покойнику.
Когда наутро встало солнце, Винни Бири с Перекрестка поднялась с того места, где она просидела всю ночь над мертвым телом, и отправилась вниз, от деревни к деревне, выкрикивая в голос все те же самые слова: «Я прекрасна, я прекрасна. И птицы небесные, и мотыльки в траве, и мухи над водой — все смотрят на меня, потому что никогда они не видели такой, как я, красивой. Я молодая, я молодая: гляньте, горы, на меня; гляньте, леса дремучие; ведь тело-то мое сиять останется как чистая вода, а вы иссохнете, вы сгинете, а я останусь. И вы, племя людское, и племя звериное, и рыбье племя, и племя крылатое, с вас каплет, и оплываете вы, как догоревшая свеча. А я смеюсь над вами, потому что молодость моя со мною».
Однако же ни в ту ночь, ни в какую другую домой она так и не вернулась, и только двумя днями позже резальщики торфа, которые по дороге на болото проходили случайно мимо хижины, обнаружили в ней тело Рыжего Оуэна Ханрахана и собрали мужчин, чтобы сидеть с ним, и женщин, чтобы его оплакать, и устроили ему похороны, достойные такого, как он, великого поэта.
-154-
В качестве иллюстрации использована карта Таро Друидов, которое можно приобрести на озоне
© 2008 – 2012, Татьяна (Поющий Ветер) Лапшина. Все права защищены. Распространение материалов возможно и приветствуется с указанием автора и ссылки на windchi.me. Для модификации и коммерческого использования, напишите мне – tatyana@windchi.me.
Свечи, ловцы, украшения